Джон смотрел в окно. Ему не хотелось признавать, но день сегодня выдался хорошим. Именно таким, каким он нужен был неделю назад, может быть месяц, но только не сегодня. Сейчас ему пришелся бы по душе шторм с высокими волнами, которые разбиваясь о пирсы, окутывали бы город серыми брызгами. Или же туманная хмарь… Что угодно, лишь не это яркое солнце, которое выкатилось на небосвод сегодня утром, чтобы отпраздновать одиночество Джона.
Чему удивляться? Он всегда был одиночкой. С самого детства предпочитая оставлять свои мысли при себе, и отвечать только за свою жизнь. Может быть потому, что чувство долга Джона было гипертрофировано, это оказалось естественной реакцией самозащиты - не разрываться на части, пытаясь спасти всех и успеть везде.
А потом он неожиданно понял, что некоторых людей защищать приятно. Нет того болезненного, тянущего разочарования от чужой слабости, или раздражения. А ещё оказалось, что многие могут постоять за себя сами… более того - выкрасть минутку, чтобы уделить её Джону.
Прочный мир отчужденности был нарушен.
И Джон успел отвыкнуть от этого странного ощущения пустоты и ненужности, которые, наверное, ощущает сломанная кукла, понимая, что хозяйские дети более не захотят с ней играть.
Да… такое бывает, когда оставляют друзья. Но раньше все было по-другому. Не так больно. Не так невыносимо тоскливо и обидно.
Почему этого не понимало солнце? Почему вместо свинцовых туч ветер гонял белоснежных облака-барашки, а город напоминал иллюстрацию в книжке сказок?
- Это пройдет… - Элизабет стояла рядом с ним и тоже смотрела в окно, на синие-синие воды океана, безмятежно застывшего у подножья башен.
Джон кивнул.
- Такое бывает, - тем же тоном произнесла женщина.
Джон снова кивнул, продолжая что-то высматривать в дали, где океан и небо сливались в единое целое.
- Но ведь они не умерли, - Элизабет повернулась к полковнику, и попыталась улыбнуться.
К сожалению, Джон плохо помнил, как именно Лиз обычно улыбалась ему, поэтому в его воображении улыбка Элизабет получалась почему-то робкой и печальной, словно сама не веря своим словам, она все же пыталась убедить в них Джона.
Он не хотел поворачиваться к ней, зная, как неприятно будет смотреть на полупрозрачную фигуру, сквозь которую видно отвратительно-привычную комнату, в которой, конечно же, не было никакого призрака Элизабет - только искалеченная память полковника и его боль.
- Лучше б они умерли! - в сердцах воскликнул Джон, и почти устыдился, как подумал, что на самом деле он сказал именно то, что хотел сказать.
Элизабет покачала головой, но ничего отвечать не стала.
Они уходили… Сегодня, собрав вещи и попрощавшись с Атлантидой, каждый из них уходил в новую жизнь - без рейфов, миссий и привычного распорядка. Тейла возвращалась к своему народу, желая больше времени уделять сыну и любимому мужчине. Атозиане теперь могли себе позволить выбрать удобную планету и начать все с нуля. Ронон не мог сидеть на одном месте или участвовать в мирных миссиях. Родни возвращался на Землю возглавлять какой-то невероятно секретный проект. Да и Джон вряд ли собирался надолго задерживать в древнем городе. Угрозы более не существовало, и военные в избыточном количестве могли лишь навредить ученым изысканиям.
- Ты должен был выйти к ним - попрощаться, - тихо заметила Элизабет.
- Нет… я не хочу прощаться.
Это было бесконечно сложно объяснить. Джон принимал лишь смерть, как причину для прощания. Когда друг уходил, и он, провожая гроб, зачастую пустой - понимал, «прощай» - это навсегда. Он не сможет написать другу письмо, позвонить, случайно столкнуть в толпе, набрать адрес звездных врат и пойти в гости. Так было проще - боль притуплялась, когда Джон, запираясь в комнате, объяснял себе, что глупо тосковать по чему-то недостижимому.
Смерть не привыкла возвращать то, что забирала себе.
И Джон готов был с этим смириться. Бледная женщина, закутанная в саван, была слишком частой гостьей в его жизни, чтобы не научиться принимать её достойно.
Но, когда друзья уходили так, Джон не знал, что ему делать.
Понимать, что они живы, здоровы, быть может, счастливы, но недоступны…
Тейла стала слишком неприятной и чужой. Она все больше и больше пыталась учить их, как нужно жить и вести себя, что нужно говорить и делать. Почему-то атозианка считала себя самой правой и перестала признавать чужие истины. Если тренировки – то в определённое время. Если Джон проигрывал - следующие полчаса он выслушивал нудную лекцию о том, как важно заниматься самостоятельно, совершенствуя технику и выправляя допущенные ошибки. И как позорно проигрывать ему - военному человеку, мужчине, - ей, женщине и матери. Порой занудство и правильность Тейлы вызывали отвращение, и Джон уже не верил, что когда-то атозианка была отзывчивой и доброжелательной подругой, готовой принимать его таким, какой он есть.
Ронону был необходим враг. Настоящий, великий. А ещё свобода. И как только исчезли рейфы, бывший беглец неожиданно заметил, что земляне пытаются навязать народам Пегаса свою, земную, точку зрения. И это Дексу очень не понравилось. Настолько, что он сказал, что не задерживать на Атлантисе ни одного лишнего дня.
Заносчивость Родни увеличивалась в геометрической прогрессии, а его самоуверенность в чувстве собственного превосходства переходила все допустимые границы. Ещё несколько лет назад ученый даже не подозревал, как доставать и менять обойму, правильно целиться, обрабатывать раны, делать комплименты женщинам. Теперь у него была замечательная подруга, опыт в сражениях и, конечно, его блестящий ум. Этого было достаточно для того, чтобы Родни окончательно убедился в своей исключительности.
Джон нашел все эти недостатки у друзей совершенно неожиданно, когда понял, что стал больше времени проводить в одиночестве - с книгой, журналами, банками пива, тревожными снами, но никак не друзьями. Одиночество манило его, звало, напоминало о себе.
Он не привык прощаться с друзьями так. Знать, что они есть, но он никогда не захочет вновь увидеть их или услышать, было куда больнее, нежели чем закопать в землю ещё три гроба.
- И всё равно ты мог бы посмотреть, как они уходят, - Элизабет отступила от окна и присела на краешек кровати Джона.
- Нет, - повторил он, - я уже достаточно насмотрелся, как друзья вступают во врата, чтобы больше никогда не вернуться. Как это сделала ты.
- Так было нужно.
- И я рад, что ты умерла, - признался Джон, - мне куда проще думать о том, что у нас могло что-нибудь получиться, а не узнать, что это не правда.
- А ты не думал, что это был просто страх? Что если бы ты решился, подошел, сказал, то все бы получилось иначе.
- Мы оба привыкли командовать и принимать решения. И когда дело касалось чужих жизней, я соглашался с твоими выводами, а ты слушала мои доводы. Подчинение входило в перечень моих обязанностей, а ты должна была быть и сильной в любых ситуациях. Но если бы пришлось делить отношения на разумное и неразумное… никогда. Это было бы слишком жестоко. Ты бы не согласилась стать беззащитной, а я бы не смог, как в обычной жизни, подчиняться даже самым верным твоим решениям. Нет, хорошо, что тебя нет, и мне не доведётся проверить это.
Когда Джон отвернулся от окна, за ним на потемневшем небе яростный ветер в клочья рвал громады облаков, стирая солнце, как неудачный набросок.
- Так проще, когда можешь рассказать все свои мысли, зная, что никто их не услышит. Шептать признания, в уверенности, что никогда не будешь отвергнут. И думать, что друзья уходят навсегда, даже если они вышли всего лишь на пять минут...

…